Засада - это подготовленное спланированное нападение в выбранном удобном месте.
Наташа
- Сазониха, привет!
Это Яшина. Моя лучшая и единственная подруга. И Яшина орет в трубку истерично-радостным голосом:
- Привет, Сазониха!
Я тоже ей рада.
Только Яшина называет меня Сазонихой. Вот уже тридцать лет называет, и мне до сих пор это нравится. Или я просто привыкла?
Нет, пожалуй, дело все-таки не в привычке. Просто это на самом деле приятно, когда тебя называют Сазонихой. Несмотря на то, что тебе сорок пять лет, ты генеральный директор не очень большой, но и совсем не маленькой торговой компании, у тебя муж, взрослый сын - правда, от предыдущего брака, который к тому же семь лет живет отдельно и который вот-вот сделает тебя бабушкой.
- Ты куда исчезла? - я тоже начинаю радостно кричать в трубку.
Почему радостно - понятно. Яшина пропадала где-то две недели, исчезла, не предупредив, а теперь вот объявилась и кричит в трубку:
- Привет, Сазониха!
И я тоже кричу:
- Пропадала-то где?
Только непонятно, почему я все-таки кричу. Яшина, оно понятно, - она всегда кричит. Ну, почти всегда. У нее такая манера. Разговаривает она так. А вот я-то почему? Наверное, я ей рада. Впрочем, какая разница…
- Я к сестре ездила! В Мелитополь! - кричит Яшина.
Ну, что еще, в самом деле, можно ждать от Яшиной? Взяла и укатила в Мелитополь к сестре. На целых две недели. Бросив мужа, детей и работу. И никого не предупредив, уж меня-то точно.
Я завидую Яшиной. Потому что я так не могу. Я не могу взять и уехать. Мне нужно все спланировать заранее, ко всему обстоятельно подготовиться и всех обязательно предупредить - о том, что я уеду, но мобильный будет все равно включен.
- Как съездила? - спрашиваю я уже несколько тише, но все равно еще достаточно громко.
- Потом расскажу! - кричит Яшина, - У меня к тебе дело!
У Яшиной всегда ко мне дело. Даже когда она просто хочет выпить со мной кофе или потрепаться, она говорит: "У меня к тебе дело".
Может быть, она думает, что если скажет, что просто хочет выпить со мной кофе или потрепаться, я не соглашусь. Скажу, что дела? Я не знаю. Я никогда Яшину об этом не спрашиваю. Наверное, потому, что я просто привыкла. И мне все равно, дело у Яшиной ко мне или нет.
Я просто рада, что Яшина, наконец, объявилась. И у нее снова ко мне дело.
Но на этот раз она вовсе не собирается пить со мной кофе.
- Слушай, Сазониха, возьми девочку на работу! - кричит Яшина.
- Какую девочку? - удивляюсь я. До отъезда в Мелитополь у Яшиной, насколько мне известно, никакой девочки не было.
- Племянницу мою. Я из Мелитополя племянницу привезла. Это сестры моей дочь.
То, что племянница - дочь сестры, я знаю и без Яшиной. Но я не обижаюсь. Я знаю, что она вовсе не хотела меня обидеть или задеть. Просто она нервничает, поэтому продолжает кричать и объясняет то, что объяснять не нужно.
Но я не понимаю, почему она нервничает, поэтому спрашиваю:
- А что случилось-то?
- Ой, да я потом тебе все объясню! Я тебе абрикосов привезла! Настоящих, мелитопольских! Вечером приеду и привезу, тогда и объясню все! А ты возьми девочку на работу! Ненадолго! На пару месяцев! А потом я придумаю что-нибудь!
Яшина обязательно придумает, раз говорит.
Но мне совсем не нужна девочка. Куда мне ее брать?
- А куда ее взять-то? - спрашиваю я.
- Не знаю! Куда-нибудь! Просто пристрой на пару месяцев!
Я люблю Яшину. Все-таки это моя лучшая подруга, к тому же единственная. И только ей придет в голову переть из Мелитополя не только племянницу, но еще и абрикосы для меня.
- Ладно, - соглашаюсь я, - Придумаю что-нибудь.
- Только ты не пугайся. Она лысая немножко…
- Как это - лысая? - с тревогой переспрашиваю я.
Не то чтобы я не видела лысых девушек, вовсе нет. Мне сорок пять лет, и я за свою жизнь много чего видела. Только вот я никогда не подозревала, что у Яшиной может быть лысая племянница.
Но от Яшиной можно ждать чего угодно. Поэтому я снова на всякий случай переспрашиваю:
- Совсем лысая?
Будто это имеет какое-то значение - совсем или не совсем.
- Ну, может и не совсем. Обросла уже чуть-чуть… Давай, мать, помоги ребенку. Правда, очень нужно…
Когда Яшиной нужно, она умеет убедительно просить.
- Ну, пусть приходит, - уступаю я.
Все-таки Яшина моя лучшая подруга.
- А звать-то ее как? На кого пропуск заказывать? - успеваю крикнуть я.
Моя секретарша Лена совершенно растеряна. Она стоит передо мной и пытается что-то мне сказать. Но она так взволнована и растеряна, что сказать-то как раз ничего и не может. Во всяком случае, ничего членораздельного. Видимо, это и называется потерять дар речи.
Лена просто машет рукой, показывая на открытую дверь. Там стоит лысая племянница Яшиной.
- Вам тетка моя звонила, - говорит племянница Яшиной чуть звонким, но очень приятным голосом.
Она хочет казаться грубой, но у нее это плохо получается. У нее такой же растерянный взгляд, как и у моей секретарши Лены. Но она не потеряла дар речи.
И у меня, я думаю, тоже растерянный взгляд. Потому что я смотрю на племянницу своей лучше подруги Яшиной и понимаю, почему моя секретарша была так взволнована, что даже потеряла дар речи. Видимо, она впервые увидела лысую девушку. И не только лысую.
- Идите, Лена, - говорю я строго. И жестом предлагаю племяннице сесть.
Но лысая племянница вовсе и не думает садиться. Вместо этого она практически ложится в кресло напротив моего стола и говорит своим необыкновенно приятным голосом:
- Имейте в виду, я лесбиянка. Нравится вам это или нет.
читать дальшеМне, конечно же, это не нравится.
Мне не нравится, что она лысая, что у нее огромное серебряное кольцо в ухе, а на носу - очки с розовыми стеклами. Мне не нравятся ее мешковатые джинсы, грубые мужские ботинки, слишком прозрачная белая маечка, полное отсутствие бюстгальтера и многочисленные татуировки. И еще то, что она практически лежит в кресле напротив моего стола.
Я подозреваю, что кольцо у нее не только в ухе, а татуировками и вовсе покрыто все тело. И это тоже мне очень не нравится.
Но еще больше мне не нравится то, что она лесбиянка. И уж совсем - то, что она мне об том сказала.
Зато мне очень нравится ее голос, который совсем не звонкий, и растерянный взгляд, и нервно подрагивающие губы.
Меня это несколько тревожит, но я успокаиваю себя тем, что Яшина - моя лучшая подруга.
И еще я очень благодарна этой лысой племяннице из Мелитополя, которая на самом деле лесбиянка, что она не положила свои ноги в грубых мужских ботинках на мой стол.
- Ты обалдела совсем?! Или как? - гневно ору я на Яшину, - Она же лесбиянка! Какого черта ты мне ее прислала!
Но Яшина невозмутима. Она сегодня совсем не кричит, а просто грустно смотрит на меня, выпускает дым через нос и тихо спрашивает:
- А к кому мне надо было ее посылать? К Григорьеву? Или к Тоськиному мужу? Девочке помочь надо. А через месяц-другой я ей что-нибудь подыщу… Потерпи чуть-чуть…
Я знаю, Яшина не врет. Она действительно подыщет, раз обещала.
И она права: ни Григорьев, ни Тоськин муж эту лысую "девочку" в розовых очках и с огромной серебряной серьгой в ухе точно бы не взяли. Так что правильно сделала, что даже не пыталась. Все-таки это я ее лучшая подруга, а не Григорьев и не Тоськин муж.
Но я все равно ору на Яшину. Впрочем, уже больше по инерции:
- Нет, все-таки ты идиотка! Только лесбиянки мне в приемной не хватало!
- Ну, не сажай в приемную. Я ж не просила об этом. Я просила просто пристроить… Оформи курьером или машинисткой. А кстати, машинистки сейчас есть?
- Нет.
Машинисток сейчас нет. А может и есть, но не у меня. У меня есть делопроизводство, но там сидят три пятидесятилетние тетки, и лесбиянка с серьгой в ухе им не компания. Заклюют "девочку". А она их поколотит. Причем, последнее как раз будет не лишним. Так что уж пусть тетки спокойно доработают до пенсии.
И к курьерам ее нельзя. Там в основном мальчишки семнадцатилетние, которых гоняет всякий, кому только не лень. В том числе и за пивом. Не место ей там.
Стало быть, в приемной. В моей приемной ее никто не заклюет, и никто не посмеет гонять.
Яшина курит. Я тоже курю. И вся кухня, на которой мы сидим, заполнена дымом от наших сигарет.
Яшина смотрит в окно, и взгляд у нее грустный. Она так и не рассказала, почему привезла из Мелитополя вместе с абрикосами для меня еще и свою лысую племянницу. Она молча курит, грустно смотрит в окно и о чем-то думает.
Я не спрашиваю, о чем. Потому что я знаю: она думает о своей племяннице, которая на самом деле лесбиянка, да к тому же еще и лысая.
А знаю я потому, что тоже думаю об этой ее лысой племяннице-лесбиянке. Только я не смотрю в окно. Я смотрю на абрикосы и вдыхаю их отчаянно сладкий и душный запах. И я чувствую, что этот запах наполнил уже всю кухню, пропитал собою шторы, мебель, стены, посуду. И меня, наверное, тоже пропитал. Я, наверное, тоже пахну абрикосами, потому что даже сигарета в моей руке и сизый дым от нее тоже пахнут абрикосами. Но не смотря на то, что этот отчаянно сладкий запах везде, я не могу им насытится. И я вдыхаю его, опять и опять вдыхаю, но насыщения не происходит. И это удивляет и тревожит.
Интересно, а мелитопольская лысая племянница, которая в ближайшие два месяца будет сидеть у меня в приемной и у которой такой приятный голос, и такие нервно подрагивающие губы, тоже пахнет абрикосами?
И еще я думаю, что все-таки она не совсем лысая, а так, коротко стриженная. И кольцо у нее в ухе не такое уж и большое, если присмотреться. А татуировки… В конце концов, там же просто птички и змейки. Или не птички и не змейки? Я не успела толком рассмотреть, потому что было неудобно ее совсем уж пристально разглядывать. Но то, что на ней не нарисовано ничего неприличного, я все-таки успела заметить.
Господи, только лесбиянки мне в приемной не хватало!
- Я пойду, - говорит Яшина и встает.
Я хочу, чтобы она еще осталась, причем совсем не на полчасика, а надолго, но не уговариваю, только молча киваю, соглашаясь.
Она знает, что я не хочу, чтобы она уходила, и знает, почему я не уговариваю ее остаться. Мы обе знаем, почему она торопится уйти. Дело в том, что скоро придет мой муж, которого она терпеть не может. И он ее тоже терпеть не может.
Если бы наши мужья смогли подружиться, как это часто бывает, нам было бы проще. Мы могли бы общаться, сколько влезет, пока они пьют пиво. Но этого не произошло. Потому что Яшинский муж меня просто ненавидит, и с моим мужем даже знакомиться не стал. И вообще он предпочитает не знать, что Яшина со мной все-таки общается. Так что наше с ней общение происходит исключительно на моей территории. И им, моему мужу и Яшиной, ничего не остается, как терпеть друг друга.
И они терпят друг друга, потом что любят меня. Но все-таки стараются не пересекаться, чтобы избежать искушения наговорить друг другу гадости.
Поэтому Яшина встает и идет в коридор.
Там, прежде чем открыть входную дверь, она целует меня в щеку, а потом слегка проводит своими прохладными пальцами по моей щеке, словно бы стирает помаду, следа от которой на моей щеке точно нет - потому что Яшина не красит губы. Она грустно смотрит на меня и не говорит "спасибо", а просто слегка касается пальцами моей щеки и моего подбородка, и вместо этого самого "спасибо", которое мне совсем не нужно, проводит большим пальцем по моей щеке - сильно и нежно.
- Пока, - говорю я Яшиной с благодарностью за то, что она не сказала мне "спасибо".
- Пока, - тихо и грустно говорит Яшина. Она все еще касается моей щеки и моего подбородка. Потом еле ощутимым усилием пальцев привлекает меня к себе, снова целует в щеку и, наконец, отпускает.
Теперь я хочу, чтобы она уже ушла. Но она медлит. И я знаю, что она не уйдет просто так, пока не скажет то, что хочет и собирается сказать. Я знаю, что она хочет сказать, и не хочу, чтобы она это говорила. Потому что это уже давным-давно не имеет никакого значения.
Но и мое желание - или нежелание - тоже не имеет никакого значения, потому что Яшина всегда поступает так, как хочет. Или уж как минимум, как считает нужным. В этом они с моим мужем абсолютно похожи.
И значит, она скажет то, что хочет сказать. Просто ей еще нужно несколько секунд, чтобы решится.
- Прости меня, - решается, наконец, Яшина, - Я была тогда не права.
Ну, вот она и сказала.
Впрочем, это ничего не меняет. Действительно ничего. Я знаю и всегда знала, что "тогда" она была не права, но мне не хочется это обсуждать. И я просто улыбаюсь ей в ответ. Она ведь моя лучшая подруга. И единственная к тому же.
Яшинскую лысую племянницу зовут Наташа, и она совсем не девочка.
Мне неудобно спросить у нее, сколько ей лет, и неловко просить ее анкету у менеджера по персоналу. Но я уверена, что тридцать ей уже давным-давно исполнилось. Она выглядит очень молодо, и в общем-то ей не дашь больше двадцати пяти. Но только если не смотреть в глаза.
А если все-таки посмотреть, то сразу же и понимаешь, что такой взгляд может быть только у взрослой, зрелой женщины. Которой давным-давно за тридцать.
И эта взрослая зрелая женщина, которую зовут Наташа и которая на самом деле лесбиянка, вот уже две недели работает в моей приемной. Мы договорились, что она будет называться референтом, отвечать на телефонные звонки в отсутствие Лены и выполнять мои поручения.
Она ходит на работу все в тех же мешковатых джинсах и грубых мужских ботинках, но уже не в прозрачной белой майке, а в плотной черной футболке. Серебряное кольцо в ее ухе чудесным образом уменьшилось, а розовые очки к моему великому удовольствию бесследно исчезли. Как и татуировки на открытых частях тела.
Зато остался и приятный голос, и нервно подрагивающие губы. И теперь я знаю, что подрагивают они у нее вовсе не потому, что она растеряна или волнуется, а просто потому, что они всегда подрагивают.
Мне с ней хлопотно. Не потому, что она лесбиянка.
Мне все время приходится придумывать ей какие-то поручения, потому что иначе она приходит ко мне в кабинет и насмешливо спрашивает своим приятным голосом:
- Ну? И что я должна делать?
И тогда я мгновенно начинаю чувствовать, что мой взгляд становится растерянным, а мне этого совсем не хочется.
- Сейчас, Наташа, - говорю я, словно оправдываюсь.
Но я не оправдываюсь. Просто мне нравится имя Наташа, и мне нравится произносить его вслух. И еще мне нравится ее голос и то, как нервно подрагивают ее губы.
Видимо, я совсем не умею это скрыть, потому что Наташа, которая уже совсем не лысая, а просто коротко стриженная (за две недели она еще чуть-чуть обросла, отчего стала еще красивее), с маленьким серебряным колечком в ухе и без розовых очков, и которая по-прежнему лесбиянка, это понимает. И улыбается еще насмешливее.
- Наташа, давайте, вы будете писать письма, - предлагаю я, обращаясь к ней по имени, потому что не в силах себе в этом отказать.
- Вам что ли? - насмешливо спрашивает Наташа, и я понимаю, что у меня снова растерянный взгляд и глупое выражение лица.
- Не мне, а для меня, - строго говорю я, потому что меня это начинает раздражать.
Почему у меня, в самом деле, всегда растерянный взгляд и глупое выражение лица, когда эта совсем уже не лысая девочка входит в мой кабинет? Не слишком ли часто?
И вообще, последний раз у меня был такой вот неконтролируемый глупо-растерянный вид, когда семь лет назад мой нынешний муж делал мне предложение, а я решительно не знала, что именно ему ответить. Потому что уже была замужем, и у меня был сын, тот самый, которому сейчас двадцать пять лет и который грозится вот-вот сделать меня бабушкой.
Я молчу. А у нее нервно подрагивают губы, и она смотрит на меня насмешливо. По-моему, ей нравится, что у меня растерянный взгляд и глупое выражение лица. Я просто уверена в этом.
Моему нынешнему мужу, к которому я все-таки ушла от предыдущего, и ребенок меня не остановил, потому что к тому моменту он уже был совсем большой, - тоже всегда нравилось и нравится такой мой вид - растерянный и глуповатый. Но это мой муж, которого я люблю. И я живу с ним вот уже семь лет.
К тому же я совершенно точно знаю, что моему мужу чрезвычайно нравится такой мой глупо-растерянный вид. Поэтому я всегда готова к тому, что в каждый момент, в каждую минуту будет сказано что-то такое, к чему я все равно не буду готова, а стало быть, я снова буду выглядеть глупо и растерянно.
И даже если ему не придет в голову ничего сильно остроумного или оригинального, он просто шлепнет меня весело по моему совсем уже не маленькому заду. И получит то, что так любит, по полной программе. А именно - растерянный взгляд и совершенно глупое выражение лица. Потому что шлепнуть меня по заду - совершенно беспроигрышный вариант: к подобному обращению за все семь лет я так привыкнуть и не смогла.
А она кто? Девчонка! Она, видите ли, лесбиянка! И что? Что теперь? Подумаешь, кольцо в ухо вдела, голову налысо побрила и думает, что все можно. А если ей завтра придет в голову шлепнуть меня по заду? И что я буду делать?
И я успокаиваю себя тем, что в сотый раз повторяю себе одно и тоже. Мне сорок пять лет, у меня взрослый сын, и я без пяти минут бабушка, а еще я генеральный директор компании, пусть не очень большой, но и совсем не маленькой. И никому просто в голову не может прийти - кроме моего мужа, конечно, что меня на самом деле можно весело шлепнуть по заду. И я искренне надеюсь, что она об этом не догадывается.
- А есть разница? - спрашивает насмешливо Наташа.
И мне очень и очень не нравится выражение ее лица. Потому что оно напоминает мне выражение лица моего мужа. Именно с таким выражением лица он обычно шлепает меня по заду. И я сижу и дико злюсь. Потому что ничего другого мне не остается.
Но совершенно очевидно, что моя злость забавляет ее еще больше, чем моя растерянность.
- Огромная! - тем не менее говорю я. Хотя это мне только кажется, что я говорю, а на самом деле я почти кричу, - Мне - это значит лично для меня, а для меня - это для меня, но не лично, а от меня клиентам…
- Очень внятно и доступно все объяснили, - кивает головой Наташа, и ее губы снова нервно дрожат, но теперь это уже не просто так, а потому что она сдерживает смех.
Она полулежит в кресле напротив моего стола, широко расставив ноги в грубых мужских ботинках, закинув одну руку за голову, а вторую безвольно свесив с подлокотника. Черная трикотажная футболка, которая обычно висит на ней, теперь натянута на ее груди. И футболка эта подчеркивает безупречную линию этой груди и еще - полное отсутствие бюстгальтера.
- Сколько вам лет, Наташа? - спрашиваю вдруг я. Совершенно неожиданно для себя и напрочь забыв о деликатности, потому что любопытство оказывается много сильнее здравого смысла.
- Почти тридцать, - отвечает Наташа так, словно этот вопрос совсем ее не удивил, а напротив, был даже ожидаем.
- Я думала, вам больше, - говорю я, окончательно забыв о деликатности.
- Я тоже все время думаю, что мне больше.
Она заметила, как я скользнула взглядом по ее груди, и я молюсь только об одном, чтобы не дай Бог не покраснеть.
- Я старше вас на пятнадцать лет, - говорю я.
- Да, - просто отвечает она, встает и идет к двери.
И я вдруг с ужасом замечаю, что у нее скользящая походка и очень гибкое тело, и еще, что эти мешковатые джинсы совсем не портят ее, напротив, подчеркивают стройность и странную хрупкость.
Она лежит в кресле напротив моего стола, но теперь уже ее ноги не широко расставлены, а напротив - скрещены, и водружены на краешек моего стола. Она читает вслух письмо, которое написала.
Она совершенно не умеет писать деловые письма, и все нужно переделывать. Абсолютно все, от начала и до конца. Но меня это совсем не раздражает. Во-первых, мне приятно слушать ее голос. А во-вторых, я думаю совсем о другом. О том, что нужно поправить письмо, и показать ей, как его нужно поправить. А для этого она должна встать рядом.
Она смотрит на меня и спрашивает, опять насмешливо улыбаясь:
- Не годится?
- Нет, Наташа, не годится, - спокойно и серьезно говорю я, и вид у меня не глупый и не растерянный, хотя я по-прежнему с удовольствием произношу ее имя, - Деловые письма так не пишутся.
- А как они пишутся? - спрашивает Наташа уже совсем не насмешливо, а вполне серьезно. И убирает ноги с моего стола.
Я вижу, как она встает, огибает стол и подходит ко мне. Она кладет письмо передо мной и спрашивает:
- Покажите мне, что не так.
Она говорит чуть тише, чем обычно, и от этого, наверное, голос ее нравится мне еще больше. Хотя, куда уж больше-то?
Я начинаю ей объяснять, что именно в письме не так. Я знаю, мой голос звучит ровно и уверенно, и даже карандаш, которым я вожу по листку бумаги с набранным текстом, не дрожит.
Но думаю я совсем о другом. Вовсе не о том, о чем говорю и о чем написано в письме. Я думаю о том, что она слушает очень внимательно, а для этого чуть склонилась ко мне, и одной рукой опирается о стол, а другой - о спинку моего кресла. И из-за того, что она стоит так близко ко мне, я явственно ощущаю ее дыхание на моей шее, и еще - сладкий и душный запах абрикоса, исходящий от нее. И еще я думаю о том, что буду говорить так долго, как только смогу, потому что тогда я смогу снова и снова вдыхать в себя этот ее запах, которым не могу насытиться.
Ленка жалуется на Наташу.
Полчаса как начался рабочий день, а Наташи еще нет. И вот Ленка воспользовалась ее отсутствием, зашла ко мне в кабинет, чтобы, как она выразилась, поговорить.
Она стоит передо мной вот уже десять минут и с раздражением повествует о всех провинностях, промахах и прегрешениях Наташи, каковые та, с ее точки зрения, умудрилась совершить за неполных три недели. Особо она подчеркивает тот факт, что за три года своей работы не сделала и трети подобного.
Ленка права. Она действительно безупречная секретарша, а Наташа даже письма делового толком написать не может. И все, что Ленка говорит, в общем-то, даже справедливо.
Но дело совсем не в том, правду говорит Ленка или нет. Дело в том, что свою правду Ленка говорит слишком уж зло. И меня интересует как раз это: откуда эти злость и раздражение? И почему их так много?
Ленка знает, что Наташа здесь временно. И через месяц с небольшим ее здесь не будет. Я сама ей об этом сказала. Так что она не может бояться за свое место. Тогда чего бесится?
Я смотрю на Ленку, на ее злобно поджатые губы, на сверкающие искренним гневом глаза и пытаюсь вникнуть в смысл произносимых ею слов, и постепенно начинаю понимать: Ленка злится потому, что Наташа с ней практически не общается. Здравствуйте, до свидания, пожалуйста, спасибо - и все.
"Так вот в чем дело, оказывается", - доходит вдруг до меня.
И как только до меня доходит, в чем, собственно, дело, мне становится жутко смешно. И я старательно изображаю серьезность и озабоченность, а сама хочу только одного: чтобы она, наконец, закончила уже жаловаться и ушла. Потому что еще немного, и я рассмеюсь ей в лицо.
И еще я понимаю, что если я ее не остановлю, сама она не остановится. Просто не сможет. Уж больно завелась.
Я собираюсь с силами и строго произношу:
- Хорошо, Лена. Я все поняла. Я с ней поговорю и думаю, все изменится.
А сама думаю: о чем? О чем я с ней поговорю? И что изменится?
Но додумать я не успеваю, потому что уже в следующую минуту дверь открывается и в кабинет входит Наташа. Она бросает Ленке короткое "здрасьте", а мне - ветку сирени. После чего привычно ложится в кресло и водружает свои ноги на мой стол.
- Я переделала письмо, - говорит Наташа, как будто Ленки вовсе и нет в моем кабинете.
Я смотрю на Ленку и жду, когда она уйдет.
А Ленка таращится на Наташины ноги и на сирень - на все это безобразие, творящееся на моем столе, и просто излучает гнев и возмущение.
- Спасибо, Лена. Вы можете идти, - не выдерживаю я.
В конце концов, это моя компания. А лежащая в кресле напротив моего стола лысая лесбиянка с кольцом в ухе - родная племянница моей единственной подруги. И если кому-то не нравится, как ведет себя племянница моей единственной подруги в моей собственной компании и в моем собственном кабинете, то это его проблемы, а совсем не мои.
Меня совсем не интересует ни реакция Ленки, ни ее любопытство, ни ее мнение по поводу сложившейся ситуации.
Меня больше занимает другое: сейчас август, сирень отцвела два месяца назад. Где она ее взяла?
Я действительно понимаю, почему Ленка бесится.
Ну, как же! Лесбиянка, да еще какая! Лысая, с серьгой, в розовых очках и мужских ботинках. А главное - постоянно без бюстгальтера.
Ленка, офис-менеджер Тамара и менеджер по персоналу Нина Сергеевна наверняка перемыли Наташе все косточки и всласть ее обсудили. И они, видимо, решили, что в офисе с появлением Наташи начнется разврат и вообще черт знает что. Потому что раз в компании, и более того - в приемной генерального директора, появилась лесбиянка, то это уже совсем и не компания, а настоящий бордель.
Ну, а раз бордель, то на кого ж, как не на них обращать и внимание-то?
Готова поспорить на что угодно, хоть на два шлепка по заду, что они были уверены в том, что Наташа обязательно начнет к кому-нибудь приставать. И наверняка даже ждали этого. Иначе чего ж Ленка злилась-то так, что Наташа с ней не общается?
И по их разумению приставать она должна была непременно к кому-то из них троих. Ленке двадцать пять, Тамара на год старше, а Нина Сергеевна год назад отметила свое тридцатилетие. И потом они самые симпатичные в компании. Остальные по сравнению с ними просто дурнушки, к тому же много старше.
Может быть, они и не хотели этого, но точно ждали. Потому что им было чертовски любопытно. Им страсть как хотелось посмотреть, как же она все-таки будет кадрить - ну хоть кого-нибудь! И Ленка, несомненно, была первой претенденткой, потому что была из них троих самая хорошенькая.
А она им весь кайф обломала. Так, кажется, у них это называется…
Какая-то лысая лесбиянка обломала им кайф, да какой! Да как! - Она их просто проигнорировала. Всех троих. И Ленку в первую очередь. Потому что ни с Тамарой, ни с Ниной Сергеевной Наташа даже знакома еще не была.
Если бы она не была так красива, им бы не было так обидно.
Или, допустим, она была бы мужиком. Еще лучше! Они б обозвали ее импотентом, и тем утешились бы.
Но Наташу-то импотентом обозвать нельзя. А стало быть, и утешиться нечем.
А письмо, надо заметить, получилось очень даже приличным. Хорошим получилось письмо, и даже очень хорошим. Если вообще деловые письма могут быть очень хорошими.
Наташа поняла все сразу, с первого раза усвоила все мои объяснения, хотя, честно говоря, я не надеялась. Ленке, во всяком случае, я объясняю и по три, и по четыре раза.
А здесь с первого раза - и все, как надо.
И вот она стоит около меня, опять облокотившись одной рукой на стол, а другой на спинку моего кресла, и от нее снова нескончаемо пахнет абрикосами. И у нее нервно подрагивают губы, и она насмешливо улыбается, - я знаю это совершенно точно, хоть и не вижу ее лица.
А что ж ей еще остается? Ведь я снова вожу карандашом по письму - и отчаянно придираюсь.
Придираюсь к каждому абзацу, к каждому слову, к каждой букве, к каждой точке и запятой. Даже к шрифту и бумаге, которые, разумеется, не те и не подходят. А еще к тому, что не выровнены поля, и что число нужно писать справа, а не слева (в прошлый раз, помнится, я сказала, что слева, а не справа), что номер письма слишком большой, а сам значок - слишком маленький, хотя и набраны они одним кеглем.
"Ты доиграешься", - предупреждаю я себя.
И в этом я точно права.
Да, я доиграюсь. Если уже не доигралась.
Что-то там, надо мной и около меня неуловимо изменилось. Что-то, что невозможно ни услышать, ни ощутить, а лишь почувствовать.
И я это чувствую.
И еще я чувствую, что сейчас наступит катастрофа.
Потому что сейчас она меня поцелует.
И я даже знаю - куда.
Я еще не слышу ее дыхания совсем рядом от себя, и запах, сладкий запах абрикоса, исходящий от нее, не шелохнулся, потому что не шелохнулась она сама.
То движение, которое я - не услышала, нет, и не ощутила, - лишь почувствовала - это движение у нее внутри.
И я чувствую это ее внутреннее движение, эту ее решимость, родившуюся у нее внутри, и знаю, что сейчас она меня поцелует. И даже знаю - куда.
И я отчаянно молюсь: "Господи! Спаси!"
Спас.
Зазвонили сразу два телефона - и городской, и мобильный.
И я почувствовала, как вздрогнула Наташа. И как то, что родилось внутри нее, сначала замерло, а потом - затихло.
А на дисплее мобильного высвечивается - "jealous man".
И трубка говорит родным голосом:
- Привет, дорогая. У тебя все в порядке?
- А что? - вместо ответа сухо спрашиваю я.
- Да неспокойно что-то…
- Не беспокойся, дорогой, у меня все в полном порядке, - говорю я все так же сухо.
- Ты не одна там?
- Да.
- Понятно… Тогда до вечера?
Как я люблю этот вопрос! Можно подумать, что там, на том конце провода, вполне допускают, что может быть иначе.
И поэтому я добавляю:
- Конечно, дорогой. Я люблю тебя. Пока.
И отключаю телефон.
- Я люблю своего мужа, - говорю я Наташе, которая уже не стоит около меня, а лежит напротив в кресле.
Она смотрит на меня насмешливо, и так же насмешливо говорит:
- Я слышала.
- Наташа, я замужем, - настаиваю я, и тут же понимаю, что это звучит глупо, но я все-таки продолжаю, - Мы… женаты семь лет, и я счастлива в браке.
И это звучит еще более глупо.
Но что я еще могу сказать?! Ну, если только что я старше ее на пятнадцать лет. И скоро стану бабушкой.
Мой всегда такой безупречный кабинет, в котором всегда царит идеальный порядок, и ни одна бумажка не валяется просто так, а всегда лежит на своем месте, и в котором стулья стоят стройной шеренгой, а стол для заседаний девственно чист и стерильно пуст; мой кабинет, в котором никогда не бывает пыли, но который ею тем не менее пахнет, а еще пахнет и просто пыльной бумагой, а попросту - скучной конторой, а уж никак не сладкими абрикосами, мой кабинет окончательно лишен невинности.
И все эти цветы - полузасохшие маргаритки и васильки, подвядшие ромашки, навсегда заснувшая сирень, почерневшие розы, которые повсюду и которые просто валяются на моем столе, на столе для совещаний и на подоконнике, а не стоят в вазах, потому что в вазу поставить их некому, а уборщица, что удивительно, не считает их мусором; и эти разбросанные вперемежку стихи, тонкие, красивые и даже не двусмысленные, а более чем откровенные; и письма, что удивительно - деловые, потому что Наташа над ними трудится непосредственно в моем кабинете, потому что Ленка ее "совсем задолбала", - но всегда забывает убирать за собой свои черновики, и они валяются в том числе и на полу; и фотографии, на которых изображены красивые стильные женщины (иногда почти голые), и сама Наташа с ее серьгой и лысой головой (она опять побрилась) - все это очень романтично, и красиво, и бесконечно волнует, и пахнет чем угодно, но только не пыльной скучной конторой.
Но как-то это все очень… не невинно, что ли…
И это тревожит.
И тревожит вовсе не потому, что я не понимаю, что происходит. Не понимаю, что она делает и чего добивается.
Нет, я как раз все понимаю. Очень хорошо понимаю.
Она меня развращает.
Ну, это она так думает.
А я?
Я…
Я стараюсь всего этого не замечать, хоть и дается мне это с великим трудом. Я веду деловые разговоры по телефону, просматриваю какие-то бумаги, выуживая их из груды Наташиных черновиков, стихов и фотографий, подписываю счета, сдувая с них осколки засохших лепестков, и стараюсь не смотреть на Наташу, и не замечать ни этих ее цветов, ни фотографий, ничего.
Словно мой кабинет по-прежнему пуст, чист и невинен.
Мне ничего этого не нужно. И я знаю, что мне этого не нужно. И когда я говорю, что мне этого не нужно, я говорю правду. Потому что все, что мне нужно, у меня есть. Только она об этом не знает. А я не знаю, как мне об этом сказать.
А сказать надо.
- Но ты же… ты же… Я не могла ошибиться! - кричит Наташа.
Я уже не помню, когда позволила ей говорить мне "ты".
И еще я понимаю, что Ленке за дверью отлично слышен этот крик. Но сейчас это совсем не важно.
- Это другое, Наташа, совсем другое. Не то, что ты подумала. Не совсем то, - говорю я терпеливо и понимаю, что тоже говорю ей "ты".
И это совсем уж зря.
- Я хочу познакомиться с твоим мужем, - говорит Наташа.
- Зачем? - спрашиваю я.
Она лежит в кресле, привычно водрузив ноги на край моего стола, и смотрит на меня с вызовом и насмешкой.
- Познакомиться.
И тут же сокрушенно качает головой и бормочет себе под нос:
- Просто приступ тупости какой-то…
Что-то мне это напоминает… И я даже точно знаю, что именно И если бы я могла, то повеселилась бы от души. Но мне сейчас не до веселья.
- Понимаю, что познакомиться, - говорю я, - Только зачем нужно знакомиться?
- Ну, как зачем? Посмотреть хочу. Кого это ты так любишь…
- Ты уверена, что действительно этого хочешь? - спрашиваю я как можно мягче.
- Уверена. Ох, как уверена, - отвечает она насмешливо.
Я верю ей. Она действительно уверена. И в первую очередь, в себе. Но я-то в себе не так уверена.
Я смотрю на нее, на ее бледное красивое лицо, на ее тонко очерченные губы, которые нервно подрагивают в насмешке, и понимаю, что она вполне может позволить себе быть такой уверенной в себе. Если бы у меня было такое лицо и такая безупречная линия груди, я бы тоже ходила без бюстгальтера и была в себе уверена.
Но я в себе не так уверена, как она. И еще я совсем не уверена в том, в чем так уверена она. Поэтому я продолжаю все так же мягко и настойчиво:
- А ты уверена, что тебе понравится то, что ты увидишь?
Она лежит в кресле, привычно так положив ноги на мой стол, что мне на самом деле жутко нравится, потому что я тоже люблю сидеть вот так вот - положив ноги на стол, только не делаю так никогда. Почему? Да потому что не смею. Мне ведь сорок пять лет, если кто еще помнит об этом. Моему сыну двадцать пять лет, и я без пяти минут бабушка.
А Наташа смеет. Она смеет брить голову налысо, носить серьгу в ухе и очки с розовыми стеклами, и сидеть, положив ноги на стол. Она смеет захламлять мой кабинет цветами и неприличными фотографиями, заглядывать в вырез моей блузки и не прячась разглядывать мои колени, она смеет пахнуть абрикосами и вслух признаваться в том, что она лесбиянка. После чего все женщины в радиусе километра начинают медленно сходить с ума - от нереализованного желания ей отдаться, а контора стремительно превращается в бордель.
А она? Она лежит в кресле напротив моего стола, и ее рука снова поднята вверх, а вторая свисает с подлокотника, и она смотрит на меня задумчиво, с легкой полуулыбкой, не насмешливой, нет, а какой-то сожалеющей, словно бы она в чем-то очень и очень мне сочувствует.
- Я уверена, что мне не понравится то, что я увижу, - говорит Наташа.
И ее губы нервно подрагивают. И от нее сладко пахнет абрикосами. И я слышу этот запах, хоть она и не стоит рядом, а сидит в кресле напротив.
Я вздыхаю устало и говорю:
- Жизнь, знаешь ли, много богаче нашего представления о ней.
И отворачиваюсь.
- Ты такая мягкая, - тихо говорит Наташа, - с тобой так спокойно…
"Ну, я бы не сказала", - думаю я. А потом, откуда это она взяла, что я мягкая?! Я старая сорокапятилетняя тетка, без пяти минут бабушка, и вовсе я не мягкая, а очень даже строгая, и даже стервозная, и в компании меня, между прочим, все боятся!
Но ей говорю совсем другое:
- Я на двадцать лет старше тебя. Я тебе в матери гожусь…
- Не на двадцать, а на пятнадцать. И в матери мне ты точно не годишься, - смеется Наташа, и повторяет на всякий случай - а вдруг у меня снова приступ тупости, - Ой, как не годишься…
Она лежит напротив меня и нюхает веточку засохшего дикого абрикоса. Маленькая коричневая веточка, с тремя засохшими оранжевыми ягодинами. Она подносит ее к лицу, чтобы понюхать, но мне кажется, что она просто трогает губами эти шершавые сморщенные ягоды.
- Странно, - говорит Наташа, - Так странно… Они засохли, а запах остался… Я все вдыхаю, вдыхаю, а насытится не могу…
А потом протягивает веточку мне и предлагает так легко и невинно:
- Понюхай, как чудно пахнет…
Нет, я так больше не могу! Что ж она изводит меня так! Или это я сама себя извожу?
Я строго смотрю на нее поверх очков, во всяком случае, я очень надеюсь, что все-таки строго, но сказать мне нечего.
И я снова утыкаюсь в свои бумаги. Господи, что хоть в них написано-то, а? Хоть кто-нибудь может мне сказать?!
Все, игры закончились.
- Кого?! Кого ты хочешь обмануть? - кричит в отчаянии Наташа.
Она уже не лежит, по обыкновению, в кресле. А нависает надо мной - огромной тяжелой глыбой, которая если упадет или хотя бы коснется, то непременно раздавит. Она - мой приговор, мое клеймо. Она то, о чем я знаю, но не хочу знать, и не хочу об этом говорить. Никогда. Никому. И в первую очередь - себе.
И я сижу, обхватив голову руками и спрятав лицо. Я не хочу на нее смотреть. И я не хочу ее слышать, потому что мне не нравится то, что она произносит. Но не слышать то, что она произносит, невозможно. Потому что она кричит.
- Кого ты хочешь обмануть своим гетеросексуальным лицом?! - кричит в отчаянии Наташа. - Кого?!!
Кого? Да всех! Всех, кто вокруг, я хочу обмануть своим гетеросексуальным лицом.
…Господи, ну и выраженьице! Теперь я хотя бы буду знать, какое у меня лицо. Оказывается, гетеросексуальное.
Все. Игры закончились.
- Ну, мать, ты… вообще…
Яшина больше ничего не может сказать. По-моему, она потеряла дар речи…
"Ну, мать, ты вообще" - это ее единственная реакция на мою исступленную исповедь.
Она повторяет:
- Ну, мать… да… ты это… того… ты, вообще…
И снова замолкает надолго.
Видимо, пытается осмыслить все то, в чем я ей только что исступленно исповедовалась.
Но Яшина не может быть долго в шоке.
Поэтому она закуривает и спрашивает озабоченно:
- А ты сказала, что ты… хм… замужем?
- Господи, Яшина, да ты ли это? - кричу я. - Кого это может остановить!
И Яшина снова замолкает.
Но и молчать она долго не может. Поэтому снова спрашивает:
- А… там… - Яшина кивает в сторону комнаты, - знают?
- Да нет, конечно! Я ж еще в своем уме!
Или она думает, что я вообще свихнулась? Окончательно, так сказать?
И мы снова замолкаем.
Но Яшина не может долго молчать. И снова спрашивает, только теперь уже не озабоченно, а равнодушно, как будто и не интересует ее вовсе то, о чем она меня спрашивает:
- Она тебе нравится?
И по этому исключительно равнодушному тону я понимаю, что у меня проблемы. Если уж она так равнодушно об этом спрашивает.
- Нет, - честно говорю я, - Не она. Мне нравится то, что я еще могу кому-то нравиться.
И Яшина кивает головой.
Хотя на самом деле я вру. Мне она нравится. Очень нравится. И как, в самом деле, мне может не нравится молодая красивая женщина, которая к тому же еще и увлечена мною?
Но я честно говорю Яшиной:
- Нет, не нравится.
Но, видимо, моя честность Яшину не обманула, потому что теперь уже она спрашивает с откровенной ухмылкой.
- А что она-то говорит? - спрашивает с ухмылкой Яшина.
Мне плевать на ее ухмылку. Хочет ухмыляться, пусть ухмыляется. Мне сейчас не до того.
- Говорит, что у меня гетеросексуальное лицо… - отвечаю я мрачно.
- Какое?!!
- Гетеросексуальное.
- А как это? - таращится Яшина.
Я начинаю злиться.
- В конце концов, это твоя племянница, а не моя. Вот и спроси у нее!..
- Ну, она ж не мне сказала… Это ведь у тебя гетеросексуальное лицо, а не у меня… Чего ж я-то спрашивать буду?
- А хрена спрашиваешь тогда? - ору я, вконец обозлившись.
Яшина уже совсем не в шоке. И она совсем не задумчива. Ей уже весело. Она развлекается.
И я даже знаю, почему именно она развлекается.
Но мне все-таки кажется, что веселого во всем этом мало.
- А она еще что-нибудь говорит? - снова спрашивает Яшина.
В конце концов, я сама ее позвала. В конце концов, это я хотела ей все рассказать, так что ж теперь злится-то, что она задает все новые и новые вопросы?
И я отвечаю с тихой яростью:
- Она предлагает попробовать.
- Что она предлагает?! - переспрашивает Яшина. Не смотря на то, что она все прекрасно слышала. Я ведь достаточно громко говорю, а глухотой она не страдает.
- Попробовать… - покорно повторяю я.
И после того, как я произнесла это слово второй раз, Яшина загоготала. Не засмеялась, нет, не захохотала и даже не заржала. А именно загоготала.
На самом деле, мне тоже смешно. Ну, не так, как Яшиной, но улыбки сдержать я не могу.
И поэтому я добавляю с улыбкой:
- Говорит: уверена, что мне понравится.
Отсмеявшись, Яшина вытирает слезы и говорит задумчиво и грустно:
- Она увлечена…
И я соглашаюсь с Яшиной. Потому что я знаю, что Яшина права: она увлечена. Пока, слава Богу, только увлечена.
А Яшина смотрит на меня грустно и задумчиво и говорит:
- Слушай, Сазониха, оставь девочку в покое, а? Ты ж большая уже. Понимать должна.
Я понимаю.
Но разве я не могу быть тоже увлечена? Не смотря на то, что я замужем, мне сорок пять лет, и я без пяти минут бабушка.
Я ведь всего лишь женщина, если кто еще помнит об этом.
Все, я больше не могу. Так я больше не могу.
И я звоню Яшиной. И ору в трубку:
- Яшина! Скажи ей, пусть приезжает! Только сейчас же, слышишь? Сейчас же! Немедленно! Пока я не передумала.
Она входит и пока еще ничего не видит. Только меня. И в руке у нее ветка белой сирени, которую она неизвестно откуда взяла. В сентябре-то месяце…
И у нее нервно подрагивают губы, и она готова уже улыбнуться, но не успевает. Потому что она, наконец, видит моего мужа.
И у моего мужа растерянный и глупый вид. И еще - испуг в глазах.
И я понимаю, что первый, и единственный, раз видела такое выражение на лице моего мужа, когда семь лет назад он предлагал мне выйти за него замуж.
И самое ужасное, что Наташа тоже видит это глупое и растерянное выражение лица моего мужа.
И я вдруг понимаю, что вот теперь я точно, совершенно точно - доигралась.
Я понимаю, что ее приход к нам в дом - это ошибка, глупая и грубая. И, наверное, непростительная. Потому что я просто хотела показать ей своего мужа, чтобы она поняла, что ничего невозможно. Увы, ничего.
Я хотела ей показать то, о чем не могла и не могу говорить вслух. Хотя и понимаю, что это чудовищная глупость.
Ну, это я так думаю…
И пока я стою и так думаю, и боюсь, и причитаю про себя, они обе начинают смеяться. Сначала одна, а потом другая.
И Наташа сквозь смех говорит:
- А я-то надеялась тебя совратить…
А моя Наташа строго смотрит на меня и спрашивает недоуменно:
- Ты почему ей сразу ничего не сказала?
Растерянный взгляд исчез без следа, и теперь моя дражайшая половина привычно собрана и категорична.
- Наташа… - говорю я. Потому что не могу отказать себе в удовольствии произнести ее имя. Хотя я и знаю, что она терпеть не может, когда я так ее называю.
Но сегодня мне и так попадет, так что уж до кучи. И я повторяю:
- Наташа…
И я вижу, как нервно дергаются губы у моей Наташи, и она приходит в недоумение от моей дерзости. Она поднимает руку и упирается ею о дверной косяк, и черная трикотажная футболка, которая обычно висит на ней мешком, теперь обтягивает ее грудь, подчеркивая совершенно безупречную линию этой груди и еще - демонстрируя полное отсутствие бюстгальтера.
- О чем? - спрашиваю я.
- Опять приступ бестолковости? Повторяю: почему ты ей сразу не сказала?
Почему?
Да, потому что я знаю, что говорить - нельзя.
И я усвоила это "нельзя". Очень хорошо усвоила.
Потому что тогда, семь лет назад, когда я уходила от своего предыдущего мужа, абсолютно нормального и здорового сорокалетнего мужчины, не страдающего никакой сексуальной патологией, уходила к другому мужу, нынешнему, - абсолютно ненормальному, потому что этот муж - женщина, мне все популярно и доходчиво объяснили. И что такое плохо. И что такое нельзя.
И я впитала в себя это "нельзя", я выучила его наизусть, зазубрила как "Отче наш", я врастила его в себя и проросла в него. Нельзя - это нельзя. Никогда нельзя. Никому нельзя. Ни при каких условиях и ни при каких обстоятельствах, даже если доверяешь, даже если веришь, то все равно нельзя.
Нельзя - говорить. Потому что говорить - значит терять. Все - дом, друзей, работу, детей, отца и мать, родственников и знакомых. Вообще свою жизнь. Всю свою прежнюю жизнь.
Но ей этого не объяснишь. Потому что она - говорит. И не боится терять. Или боится?
Она смелая. Отчаянно смелая. Это смелость юности. Хотя тридцать лет вряд ли можно назвать юностью…
Может быть, просто что-то изменилось вокруг? А я так и не заметила…
- Ну, да, - смеется моя Наташа, - Говорить нельзя. А делать можно? Ох, уж эти мне женщины…
- Знаешь, я ей завидую, - говорит мне моя Наташа, кивая в сторону второй Наташи, которую отныне, то есть с сегодняшнего дня, и даже с сегодняшнего вечера будут звать Наташей маленькой, - я бы тоже хотела так ходить все время. Лысой, в мужских ботинках и мужских брюках.
И в ее голосе слышна легкая грусть.
- Не переживай, родная, это не главное. Мне, например, тоже нравятся розовые очки и татуировки. На всех частях тела. Но я же терплю, - утешаю я, как могу, своего в конец расстроившегося мужа, с которым прожила семь счастливых лет, хоть и с растерянным взглядом и глупым выражением лица, - И потом тебе очень идут и женские брюки, и высокие каблуки.
- Но люблю-то я мужские, - со вздохом произносит Наташа, и ее губы снова нервно подрагивают.
- А я надеялась, что все-таки меня, - не без кокетства говорю я, и получаю долгожданный шлепок по моему, увы, уже не маленькому заду.
И в следующую секунду Наташа маленькая слегка подается в мою сторону, и я получаю второй шлепок. По тому же самому месту. Причем не менее смачный, чем первый.
Я смотрю на нее, вытаращив глаза. А она насмешливо улыбается, и ее губы нервно дергаются, и она говорит своим необычайно приятным голосом, который так мне нравится, только обращается не ко мне, а к моей Наташе:
- Я месяц боролась с искушением…
Думаю, это она так извиняется.
И обе Наташи смотрят на меня и насмешливо улыбаются. И у обеих нервно подрагивают губы, потому что они сдерживают смех. И вид при всем при этом у обеих чрезвычайно довольный. Потому что у меня растерянный взгляд и глупое выражение лица. Абсолютно гетеросексуального, заметьте.
2001, декабрь(с) Снег и Туман
- Сазониха, привет!
Это Яшина. Моя лучшая и единственная подруга. И Яшина орет в трубку истерично-радостным голосом:
- Привет, Сазониха!
Я тоже ей рада.
Только Яшина называет меня Сазонихой. Вот уже тридцать лет называет, и мне до сих пор это нравится. Или я просто привыкла?
Нет, пожалуй, дело все-таки не в привычке. Просто это на самом деле приятно, когда тебя называют Сазонихой. Несмотря на то, что тебе сорок пять лет, ты генеральный директор не очень большой, но и совсем не маленькой торговой компании, у тебя муж, взрослый сын - правда, от предыдущего брака, который к тому же семь лет живет отдельно и который вот-вот сделает тебя бабушкой.
- Ты куда исчезла? - я тоже начинаю радостно кричать в трубку.
Почему радостно - понятно. Яшина пропадала где-то две недели, исчезла, не предупредив, а теперь вот объявилась и кричит в трубку:
- Привет, Сазониха!
И я тоже кричу:
- Пропадала-то где?
Только непонятно, почему я все-таки кричу. Яшина, оно понятно, - она всегда кричит. Ну, почти всегда. У нее такая манера. Разговаривает она так. А вот я-то почему? Наверное, я ей рада. Впрочем, какая разница…
- Я к сестре ездила! В Мелитополь! - кричит Яшина.
Ну, что еще, в самом деле, можно ждать от Яшиной? Взяла и укатила в Мелитополь к сестре. На целых две недели. Бросив мужа, детей и работу. И никого не предупредив, уж меня-то точно.
Я завидую Яшиной. Потому что я так не могу. Я не могу взять и уехать. Мне нужно все спланировать заранее, ко всему обстоятельно подготовиться и всех обязательно предупредить - о том, что я уеду, но мобильный будет все равно включен.
- Как съездила? - спрашиваю я уже несколько тише, но все равно еще достаточно громко.
- Потом расскажу! - кричит Яшина, - У меня к тебе дело!
У Яшиной всегда ко мне дело. Даже когда она просто хочет выпить со мной кофе или потрепаться, она говорит: "У меня к тебе дело".
Может быть, она думает, что если скажет, что просто хочет выпить со мной кофе или потрепаться, я не соглашусь. Скажу, что дела? Я не знаю. Я никогда Яшину об этом не спрашиваю. Наверное, потому, что я просто привыкла. И мне все равно, дело у Яшиной ко мне или нет.
Я просто рада, что Яшина, наконец, объявилась. И у нее снова ко мне дело.
Но на этот раз она вовсе не собирается пить со мной кофе.
- Слушай, Сазониха, возьми девочку на работу! - кричит Яшина.
- Какую девочку? - удивляюсь я. До отъезда в Мелитополь у Яшиной, насколько мне известно, никакой девочки не было.
- Племянницу мою. Я из Мелитополя племянницу привезла. Это сестры моей дочь.
То, что племянница - дочь сестры, я знаю и без Яшиной. Но я не обижаюсь. Я знаю, что она вовсе не хотела меня обидеть или задеть. Просто она нервничает, поэтому продолжает кричать и объясняет то, что объяснять не нужно.
Но я не понимаю, почему она нервничает, поэтому спрашиваю:
- А что случилось-то?
- Ой, да я потом тебе все объясню! Я тебе абрикосов привезла! Настоящих, мелитопольских! Вечером приеду и привезу, тогда и объясню все! А ты возьми девочку на работу! Ненадолго! На пару месяцев! А потом я придумаю что-нибудь!
Яшина обязательно придумает, раз говорит.
Но мне совсем не нужна девочка. Куда мне ее брать?
- А куда ее взять-то? - спрашиваю я.
- Не знаю! Куда-нибудь! Просто пристрой на пару месяцев!
Я люблю Яшину. Все-таки это моя лучшая подруга, к тому же единственная. И только ей придет в голову переть из Мелитополя не только племянницу, но еще и абрикосы для меня.
- Ладно, - соглашаюсь я, - Придумаю что-нибудь.
- Только ты не пугайся. Она лысая немножко…
- Как это - лысая? - с тревогой переспрашиваю я.
Не то чтобы я не видела лысых девушек, вовсе нет. Мне сорок пять лет, и я за свою жизнь много чего видела. Только вот я никогда не подозревала, что у Яшиной может быть лысая племянница.
Но от Яшиной можно ждать чего угодно. Поэтому я снова на всякий случай переспрашиваю:
- Совсем лысая?
Будто это имеет какое-то значение - совсем или не совсем.
- Ну, может и не совсем. Обросла уже чуть-чуть… Давай, мать, помоги ребенку. Правда, очень нужно…
Когда Яшиной нужно, она умеет убедительно просить.
- Ну, пусть приходит, - уступаю я.
Все-таки Яшина моя лучшая подруга.
- А звать-то ее как? На кого пропуск заказывать? - успеваю крикнуть я.
Моя секретарша Лена совершенно растеряна. Она стоит передо мной и пытается что-то мне сказать. Но она так взволнована и растеряна, что сказать-то как раз ничего и не может. Во всяком случае, ничего членораздельного. Видимо, это и называется потерять дар речи.
Лена просто машет рукой, показывая на открытую дверь. Там стоит лысая племянница Яшиной.
- Вам тетка моя звонила, - говорит племянница Яшиной чуть звонким, но очень приятным голосом.
Она хочет казаться грубой, но у нее это плохо получается. У нее такой же растерянный взгляд, как и у моей секретарши Лены. Но она не потеряла дар речи.
И у меня, я думаю, тоже растерянный взгляд. Потому что я смотрю на племянницу своей лучше подруги Яшиной и понимаю, почему моя секретарша была так взволнована, что даже потеряла дар речи. Видимо, она впервые увидела лысую девушку. И не только лысую.
- Идите, Лена, - говорю я строго. И жестом предлагаю племяннице сесть.
Но лысая племянница вовсе и не думает садиться. Вместо этого она практически ложится в кресло напротив моего стола и говорит своим необыкновенно приятным голосом:
- Имейте в виду, я лесбиянка. Нравится вам это или нет.
читать дальшеМне, конечно же, это не нравится.
Мне не нравится, что она лысая, что у нее огромное серебряное кольцо в ухе, а на носу - очки с розовыми стеклами. Мне не нравятся ее мешковатые джинсы, грубые мужские ботинки, слишком прозрачная белая маечка, полное отсутствие бюстгальтера и многочисленные татуировки. И еще то, что она практически лежит в кресле напротив моего стола.
Я подозреваю, что кольцо у нее не только в ухе, а татуировками и вовсе покрыто все тело. И это тоже мне очень не нравится.
Но еще больше мне не нравится то, что она лесбиянка. И уж совсем - то, что она мне об том сказала.
Зато мне очень нравится ее голос, который совсем не звонкий, и растерянный взгляд, и нервно подрагивающие губы.
Меня это несколько тревожит, но я успокаиваю себя тем, что Яшина - моя лучшая подруга.
И еще я очень благодарна этой лысой племяннице из Мелитополя, которая на самом деле лесбиянка, что она не положила свои ноги в грубых мужских ботинках на мой стол.
- Ты обалдела совсем?! Или как? - гневно ору я на Яшину, - Она же лесбиянка! Какого черта ты мне ее прислала!
Но Яшина невозмутима. Она сегодня совсем не кричит, а просто грустно смотрит на меня, выпускает дым через нос и тихо спрашивает:
- А к кому мне надо было ее посылать? К Григорьеву? Или к Тоськиному мужу? Девочке помочь надо. А через месяц-другой я ей что-нибудь подыщу… Потерпи чуть-чуть…
Я знаю, Яшина не врет. Она действительно подыщет, раз обещала.
И она права: ни Григорьев, ни Тоськин муж эту лысую "девочку" в розовых очках и с огромной серебряной серьгой в ухе точно бы не взяли. Так что правильно сделала, что даже не пыталась. Все-таки это я ее лучшая подруга, а не Григорьев и не Тоськин муж.
Но я все равно ору на Яшину. Впрочем, уже больше по инерции:
- Нет, все-таки ты идиотка! Только лесбиянки мне в приемной не хватало!
- Ну, не сажай в приемную. Я ж не просила об этом. Я просила просто пристроить… Оформи курьером или машинисткой. А кстати, машинистки сейчас есть?
- Нет.
Машинисток сейчас нет. А может и есть, но не у меня. У меня есть делопроизводство, но там сидят три пятидесятилетние тетки, и лесбиянка с серьгой в ухе им не компания. Заклюют "девочку". А она их поколотит. Причем, последнее как раз будет не лишним. Так что уж пусть тетки спокойно доработают до пенсии.
И к курьерам ее нельзя. Там в основном мальчишки семнадцатилетние, которых гоняет всякий, кому только не лень. В том числе и за пивом. Не место ей там.
Стало быть, в приемной. В моей приемной ее никто не заклюет, и никто не посмеет гонять.
Яшина курит. Я тоже курю. И вся кухня, на которой мы сидим, заполнена дымом от наших сигарет.
Яшина смотрит в окно, и взгляд у нее грустный. Она так и не рассказала, почему привезла из Мелитополя вместе с абрикосами для меня еще и свою лысую племянницу. Она молча курит, грустно смотрит в окно и о чем-то думает.
Я не спрашиваю, о чем. Потому что я знаю: она думает о своей племяннице, которая на самом деле лесбиянка, да к тому же еще и лысая.
А знаю я потому, что тоже думаю об этой ее лысой племяннице-лесбиянке. Только я не смотрю в окно. Я смотрю на абрикосы и вдыхаю их отчаянно сладкий и душный запах. И я чувствую, что этот запах наполнил уже всю кухню, пропитал собою шторы, мебель, стены, посуду. И меня, наверное, тоже пропитал. Я, наверное, тоже пахну абрикосами, потому что даже сигарета в моей руке и сизый дым от нее тоже пахнут абрикосами. Но не смотря на то, что этот отчаянно сладкий запах везде, я не могу им насытится. И я вдыхаю его, опять и опять вдыхаю, но насыщения не происходит. И это удивляет и тревожит.
Интересно, а мелитопольская лысая племянница, которая в ближайшие два месяца будет сидеть у меня в приемной и у которой такой приятный голос, и такие нервно подрагивающие губы, тоже пахнет абрикосами?
И еще я думаю, что все-таки она не совсем лысая, а так, коротко стриженная. И кольцо у нее в ухе не такое уж и большое, если присмотреться. А татуировки… В конце концов, там же просто птички и змейки. Или не птички и не змейки? Я не успела толком рассмотреть, потому что было неудобно ее совсем уж пристально разглядывать. Но то, что на ней не нарисовано ничего неприличного, я все-таки успела заметить.
Господи, только лесбиянки мне в приемной не хватало!
- Я пойду, - говорит Яшина и встает.
Я хочу, чтобы она еще осталась, причем совсем не на полчасика, а надолго, но не уговариваю, только молча киваю, соглашаясь.
Она знает, что я не хочу, чтобы она уходила, и знает, почему я не уговариваю ее остаться. Мы обе знаем, почему она торопится уйти. Дело в том, что скоро придет мой муж, которого она терпеть не может. И он ее тоже терпеть не может.
Если бы наши мужья смогли подружиться, как это часто бывает, нам было бы проще. Мы могли бы общаться, сколько влезет, пока они пьют пиво. Но этого не произошло. Потому что Яшинский муж меня просто ненавидит, и с моим мужем даже знакомиться не стал. И вообще он предпочитает не знать, что Яшина со мной все-таки общается. Так что наше с ней общение происходит исключительно на моей территории. И им, моему мужу и Яшиной, ничего не остается, как терпеть друг друга.
И они терпят друг друга, потом что любят меня. Но все-таки стараются не пересекаться, чтобы избежать искушения наговорить друг другу гадости.
Поэтому Яшина встает и идет в коридор.
Там, прежде чем открыть входную дверь, она целует меня в щеку, а потом слегка проводит своими прохладными пальцами по моей щеке, словно бы стирает помаду, следа от которой на моей щеке точно нет - потому что Яшина не красит губы. Она грустно смотрит на меня и не говорит "спасибо", а просто слегка касается пальцами моей щеки и моего подбородка, и вместо этого самого "спасибо", которое мне совсем не нужно, проводит большим пальцем по моей щеке - сильно и нежно.
- Пока, - говорю я Яшиной с благодарностью за то, что она не сказала мне "спасибо".
- Пока, - тихо и грустно говорит Яшина. Она все еще касается моей щеки и моего подбородка. Потом еле ощутимым усилием пальцев привлекает меня к себе, снова целует в щеку и, наконец, отпускает.
Теперь я хочу, чтобы она уже ушла. Но она медлит. И я знаю, что она не уйдет просто так, пока не скажет то, что хочет и собирается сказать. Я знаю, что она хочет сказать, и не хочу, чтобы она это говорила. Потому что это уже давным-давно не имеет никакого значения.
Но и мое желание - или нежелание - тоже не имеет никакого значения, потому что Яшина всегда поступает так, как хочет. Или уж как минимум, как считает нужным. В этом они с моим мужем абсолютно похожи.
И значит, она скажет то, что хочет сказать. Просто ей еще нужно несколько секунд, чтобы решится.
- Прости меня, - решается, наконец, Яшина, - Я была тогда не права.
Ну, вот она и сказала.
Впрочем, это ничего не меняет. Действительно ничего. Я знаю и всегда знала, что "тогда" она была не права, но мне не хочется это обсуждать. И я просто улыбаюсь ей в ответ. Она ведь моя лучшая подруга. И единственная к тому же.
Яшинскую лысую племянницу зовут Наташа, и она совсем не девочка.
Мне неудобно спросить у нее, сколько ей лет, и неловко просить ее анкету у менеджера по персоналу. Но я уверена, что тридцать ей уже давным-давно исполнилось. Она выглядит очень молодо, и в общем-то ей не дашь больше двадцати пяти. Но только если не смотреть в глаза.
А если все-таки посмотреть, то сразу же и понимаешь, что такой взгляд может быть только у взрослой, зрелой женщины. Которой давным-давно за тридцать.
И эта взрослая зрелая женщина, которую зовут Наташа и которая на самом деле лесбиянка, вот уже две недели работает в моей приемной. Мы договорились, что она будет называться референтом, отвечать на телефонные звонки в отсутствие Лены и выполнять мои поручения.
Она ходит на работу все в тех же мешковатых джинсах и грубых мужских ботинках, но уже не в прозрачной белой майке, а в плотной черной футболке. Серебряное кольцо в ее ухе чудесным образом уменьшилось, а розовые очки к моему великому удовольствию бесследно исчезли. Как и татуировки на открытых частях тела.
Зато остался и приятный голос, и нервно подрагивающие губы. И теперь я знаю, что подрагивают они у нее вовсе не потому, что она растеряна или волнуется, а просто потому, что они всегда подрагивают.
Мне с ней хлопотно. Не потому, что она лесбиянка.
Мне все время приходится придумывать ей какие-то поручения, потому что иначе она приходит ко мне в кабинет и насмешливо спрашивает своим приятным голосом:
- Ну? И что я должна делать?
И тогда я мгновенно начинаю чувствовать, что мой взгляд становится растерянным, а мне этого совсем не хочется.
- Сейчас, Наташа, - говорю я, словно оправдываюсь.
Но я не оправдываюсь. Просто мне нравится имя Наташа, и мне нравится произносить его вслух. И еще мне нравится ее голос и то, как нервно подрагивают ее губы.
Видимо, я совсем не умею это скрыть, потому что Наташа, которая уже совсем не лысая, а просто коротко стриженная (за две недели она еще чуть-чуть обросла, отчего стала еще красивее), с маленьким серебряным колечком в ухе и без розовых очков, и которая по-прежнему лесбиянка, это понимает. И улыбается еще насмешливее.
- Наташа, давайте, вы будете писать письма, - предлагаю я, обращаясь к ней по имени, потому что не в силах себе в этом отказать.
- Вам что ли? - насмешливо спрашивает Наташа, и я понимаю, что у меня снова растерянный взгляд и глупое выражение лица.
- Не мне, а для меня, - строго говорю я, потому что меня это начинает раздражать.
Почему у меня, в самом деле, всегда растерянный взгляд и глупое выражение лица, когда эта совсем уже не лысая девочка входит в мой кабинет? Не слишком ли часто?
И вообще, последний раз у меня был такой вот неконтролируемый глупо-растерянный вид, когда семь лет назад мой нынешний муж делал мне предложение, а я решительно не знала, что именно ему ответить. Потому что уже была замужем, и у меня был сын, тот самый, которому сейчас двадцать пять лет и который грозится вот-вот сделать меня бабушкой.
Я молчу. А у нее нервно подрагивают губы, и она смотрит на меня насмешливо. По-моему, ей нравится, что у меня растерянный взгляд и глупое выражение лица. Я просто уверена в этом.
Моему нынешнему мужу, к которому я все-таки ушла от предыдущего, и ребенок меня не остановил, потому что к тому моменту он уже был совсем большой, - тоже всегда нравилось и нравится такой мой вид - растерянный и глуповатый. Но это мой муж, которого я люблю. И я живу с ним вот уже семь лет.
К тому же я совершенно точно знаю, что моему мужу чрезвычайно нравится такой мой глупо-растерянный вид. Поэтому я всегда готова к тому, что в каждый момент, в каждую минуту будет сказано что-то такое, к чему я все равно не буду готова, а стало быть, я снова буду выглядеть глупо и растерянно.
И даже если ему не придет в голову ничего сильно остроумного или оригинального, он просто шлепнет меня весело по моему совсем уже не маленькому заду. И получит то, что так любит, по полной программе. А именно - растерянный взгляд и совершенно глупое выражение лица. Потому что шлепнуть меня по заду - совершенно беспроигрышный вариант: к подобному обращению за все семь лет я так привыкнуть и не смогла.
А она кто? Девчонка! Она, видите ли, лесбиянка! И что? Что теперь? Подумаешь, кольцо в ухо вдела, голову налысо побрила и думает, что все можно. А если ей завтра придет в голову шлепнуть меня по заду? И что я буду делать?
И я успокаиваю себя тем, что в сотый раз повторяю себе одно и тоже. Мне сорок пять лет, у меня взрослый сын, и я без пяти минут бабушка, а еще я генеральный директор компании, пусть не очень большой, но и совсем не маленькой. И никому просто в голову не может прийти - кроме моего мужа, конечно, что меня на самом деле можно весело шлепнуть по заду. И я искренне надеюсь, что она об этом не догадывается.
- А есть разница? - спрашивает насмешливо Наташа.
И мне очень и очень не нравится выражение ее лица. Потому что оно напоминает мне выражение лица моего мужа. Именно с таким выражением лица он обычно шлепает меня по заду. И я сижу и дико злюсь. Потому что ничего другого мне не остается.
Но совершенно очевидно, что моя злость забавляет ее еще больше, чем моя растерянность.
- Огромная! - тем не менее говорю я. Хотя это мне только кажется, что я говорю, а на самом деле я почти кричу, - Мне - это значит лично для меня, а для меня - это для меня, но не лично, а от меня клиентам…
- Очень внятно и доступно все объяснили, - кивает головой Наташа, и ее губы снова нервно дрожат, но теперь это уже не просто так, а потому что она сдерживает смех.
Она полулежит в кресле напротив моего стола, широко расставив ноги в грубых мужских ботинках, закинув одну руку за голову, а вторую безвольно свесив с подлокотника. Черная трикотажная футболка, которая обычно висит на ней, теперь натянута на ее груди. И футболка эта подчеркивает безупречную линию этой груди и еще - полное отсутствие бюстгальтера.
- Сколько вам лет, Наташа? - спрашиваю вдруг я. Совершенно неожиданно для себя и напрочь забыв о деликатности, потому что любопытство оказывается много сильнее здравого смысла.
- Почти тридцать, - отвечает Наташа так, словно этот вопрос совсем ее не удивил, а напротив, был даже ожидаем.
- Я думала, вам больше, - говорю я, окончательно забыв о деликатности.
- Я тоже все время думаю, что мне больше.
Она заметила, как я скользнула взглядом по ее груди, и я молюсь только об одном, чтобы не дай Бог не покраснеть.
- Я старше вас на пятнадцать лет, - говорю я.
- Да, - просто отвечает она, встает и идет к двери.
И я вдруг с ужасом замечаю, что у нее скользящая походка и очень гибкое тело, и еще, что эти мешковатые джинсы совсем не портят ее, напротив, подчеркивают стройность и странную хрупкость.
Она лежит в кресле напротив моего стола, но теперь уже ее ноги не широко расставлены, а напротив - скрещены, и водружены на краешек моего стола. Она читает вслух письмо, которое написала.
Она совершенно не умеет писать деловые письма, и все нужно переделывать. Абсолютно все, от начала и до конца. Но меня это совсем не раздражает. Во-первых, мне приятно слушать ее голос. А во-вторых, я думаю совсем о другом. О том, что нужно поправить письмо, и показать ей, как его нужно поправить. А для этого она должна встать рядом.
Она смотрит на меня и спрашивает, опять насмешливо улыбаясь:
- Не годится?
- Нет, Наташа, не годится, - спокойно и серьезно говорю я, и вид у меня не глупый и не растерянный, хотя я по-прежнему с удовольствием произношу ее имя, - Деловые письма так не пишутся.
- А как они пишутся? - спрашивает Наташа уже совсем не насмешливо, а вполне серьезно. И убирает ноги с моего стола.
Я вижу, как она встает, огибает стол и подходит ко мне. Она кладет письмо передо мной и спрашивает:
- Покажите мне, что не так.
Она говорит чуть тише, чем обычно, и от этого, наверное, голос ее нравится мне еще больше. Хотя, куда уж больше-то?
Я начинаю ей объяснять, что именно в письме не так. Я знаю, мой голос звучит ровно и уверенно, и даже карандаш, которым я вожу по листку бумаги с набранным текстом, не дрожит.
Но думаю я совсем о другом. Вовсе не о том, о чем говорю и о чем написано в письме. Я думаю о том, что она слушает очень внимательно, а для этого чуть склонилась ко мне, и одной рукой опирается о стол, а другой - о спинку моего кресла. И из-за того, что она стоит так близко ко мне, я явственно ощущаю ее дыхание на моей шее, и еще - сладкий и душный запах абрикоса, исходящий от нее. И еще я думаю о том, что буду говорить так долго, как только смогу, потому что тогда я смогу снова и снова вдыхать в себя этот ее запах, которым не могу насытиться.
Ленка жалуется на Наташу.
Полчаса как начался рабочий день, а Наташи еще нет. И вот Ленка воспользовалась ее отсутствием, зашла ко мне в кабинет, чтобы, как она выразилась, поговорить.
Она стоит передо мной вот уже десять минут и с раздражением повествует о всех провинностях, промахах и прегрешениях Наташи, каковые та, с ее точки зрения, умудрилась совершить за неполных три недели. Особо она подчеркивает тот факт, что за три года своей работы не сделала и трети подобного.
Ленка права. Она действительно безупречная секретарша, а Наташа даже письма делового толком написать не может. И все, что Ленка говорит, в общем-то, даже справедливо.
Но дело совсем не в том, правду говорит Ленка или нет. Дело в том, что свою правду Ленка говорит слишком уж зло. И меня интересует как раз это: откуда эти злость и раздражение? И почему их так много?
Ленка знает, что Наташа здесь временно. И через месяц с небольшим ее здесь не будет. Я сама ей об этом сказала. Так что она не может бояться за свое место. Тогда чего бесится?
Я смотрю на Ленку, на ее злобно поджатые губы, на сверкающие искренним гневом глаза и пытаюсь вникнуть в смысл произносимых ею слов, и постепенно начинаю понимать: Ленка злится потому, что Наташа с ней практически не общается. Здравствуйте, до свидания, пожалуйста, спасибо - и все.
"Так вот в чем дело, оказывается", - доходит вдруг до меня.
И как только до меня доходит, в чем, собственно, дело, мне становится жутко смешно. И я старательно изображаю серьезность и озабоченность, а сама хочу только одного: чтобы она, наконец, закончила уже жаловаться и ушла. Потому что еще немного, и я рассмеюсь ей в лицо.
И еще я понимаю, что если я ее не остановлю, сама она не остановится. Просто не сможет. Уж больно завелась.
Я собираюсь с силами и строго произношу:
- Хорошо, Лена. Я все поняла. Я с ней поговорю и думаю, все изменится.
А сама думаю: о чем? О чем я с ней поговорю? И что изменится?
Но додумать я не успеваю, потому что уже в следующую минуту дверь открывается и в кабинет входит Наташа. Она бросает Ленке короткое "здрасьте", а мне - ветку сирени. После чего привычно ложится в кресло и водружает свои ноги на мой стол.
- Я переделала письмо, - говорит Наташа, как будто Ленки вовсе и нет в моем кабинете.
Я смотрю на Ленку и жду, когда она уйдет.
А Ленка таращится на Наташины ноги и на сирень - на все это безобразие, творящееся на моем столе, и просто излучает гнев и возмущение.
- Спасибо, Лена. Вы можете идти, - не выдерживаю я.
В конце концов, это моя компания. А лежащая в кресле напротив моего стола лысая лесбиянка с кольцом в ухе - родная племянница моей единственной подруги. И если кому-то не нравится, как ведет себя племянница моей единственной подруги в моей собственной компании и в моем собственном кабинете, то это его проблемы, а совсем не мои.
Меня совсем не интересует ни реакция Ленки, ни ее любопытство, ни ее мнение по поводу сложившейся ситуации.
Меня больше занимает другое: сейчас август, сирень отцвела два месяца назад. Где она ее взяла?
Я действительно понимаю, почему Ленка бесится.
Ну, как же! Лесбиянка, да еще какая! Лысая, с серьгой, в розовых очках и мужских ботинках. А главное - постоянно без бюстгальтера.
Ленка, офис-менеджер Тамара и менеджер по персоналу Нина Сергеевна наверняка перемыли Наташе все косточки и всласть ее обсудили. И они, видимо, решили, что в офисе с появлением Наташи начнется разврат и вообще черт знает что. Потому что раз в компании, и более того - в приемной генерального директора, появилась лесбиянка, то это уже совсем и не компания, а настоящий бордель.
Ну, а раз бордель, то на кого ж, как не на них обращать и внимание-то?
Готова поспорить на что угодно, хоть на два шлепка по заду, что они были уверены в том, что Наташа обязательно начнет к кому-нибудь приставать. И наверняка даже ждали этого. Иначе чего ж Ленка злилась-то так, что Наташа с ней не общается?
И по их разумению приставать она должна была непременно к кому-то из них троих. Ленке двадцать пять, Тамара на год старше, а Нина Сергеевна год назад отметила свое тридцатилетие. И потом они самые симпатичные в компании. Остальные по сравнению с ними просто дурнушки, к тому же много старше.
Может быть, они и не хотели этого, но точно ждали. Потому что им было чертовски любопытно. Им страсть как хотелось посмотреть, как же она все-таки будет кадрить - ну хоть кого-нибудь! И Ленка, несомненно, была первой претенденткой, потому что была из них троих самая хорошенькая.
А она им весь кайф обломала. Так, кажется, у них это называется…
Какая-то лысая лесбиянка обломала им кайф, да какой! Да как! - Она их просто проигнорировала. Всех троих. И Ленку в первую очередь. Потому что ни с Тамарой, ни с Ниной Сергеевной Наташа даже знакома еще не была.
Если бы она не была так красива, им бы не было так обидно.
Или, допустим, она была бы мужиком. Еще лучше! Они б обозвали ее импотентом, и тем утешились бы.
Но Наташу-то импотентом обозвать нельзя. А стало быть, и утешиться нечем.
А письмо, надо заметить, получилось очень даже приличным. Хорошим получилось письмо, и даже очень хорошим. Если вообще деловые письма могут быть очень хорошими.
Наташа поняла все сразу, с первого раза усвоила все мои объяснения, хотя, честно говоря, я не надеялась. Ленке, во всяком случае, я объясняю и по три, и по четыре раза.
А здесь с первого раза - и все, как надо.
И вот она стоит около меня, опять облокотившись одной рукой на стол, а другой на спинку моего кресла, и от нее снова нескончаемо пахнет абрикосами. И у нее нервно подрагивают губы, и она насмешливо улыбается, - я знаю это совершенно точно, хоть и не вижу ее лица.
А что ж ей еще остается? Ведь я снова вожу карандашом по письму - и отчаянно придираюсь.
Придираюсь к каждому абзацу, к каждому слову, к каждой букве, к каждой точке и запятой. Даже к шрифту и бумаге, которые, разумеется, не те и не подходят. А еще к тому, что не выровнены поля, и что число нужно писать справа, а не слева (в прошлый раз, помнится, я сказала, что слева, а не справа), что номер письма слишком большой, а сам значок - слишком маленький, хотя и набраны они одним кеглем.
"Ты доиграешься", - предупреждаю я себя.
И в этом я точно права.
Да, я доиграюсь. Если уже не доигралась.
Что-то там, надо мной и около меня неуловимо изменилось. Что-то, что невозможно ни услышать, ни ощутить, а лишь почувствовать.
И я это чувствую.
И еще я чувствую, что сейчас наступит катастрофа.
Потому что сейчас она меня поцелует.
И я даже знаю - куда.
Я еще не слышу ее дыхания совсем рядом от себя, и запах, сладкий запах абрикоса, исходящий от нее, не шелохнулся, потому что не шелохнулась она сама.
То движение, которое я - не услышала, нет, и не ощутила, - лишь почувствовала - это движение у нее внутри.
И я чувствую это ее внутреннее движение, эту ее решимость, родившуюся у нее внутри, и знаю, что сейчас она меня поцелует. И даже знаю - куда.
И я отчаянно молюсь: "Господи! Спаси!"
Спас.
Зазвонили сразу два телефона - и городской, и мобильный.
И я почувствовала, как вздрогнула Наташа. И как то, что родилось внутри нее, сначала замерло, а потом - затихло.
А на дисплее мобильного высвечивается - "jealous man".
И трубка говорит родным голосом:
- Привет, дорогая. У тебя все в порядке?
- А что? - вместо ответа сухо спрашиваю я.
- Да неспокойно что-то…
- Не беспокойся, дорогой, у меня все в полном порядке, - говорю я все так же сухо.
- Ты не одна там?
- Да.
- Понятно… Тогда до вечера?
Как я люблю этот вопрос! Можно подумать, что там, на том конце провода, вполне допускают, что может быть иначе.
И поэтому я добавляю:
- Конечно, дорогой. Я люблю тебя. Пока.
И отключаю телефон.
- Я люблю своего мужа, - говорю я Наташе, которая уже не стоит около меня, а лежит напротив в кресле.
Она смотрит на меня насмешливо, и так же насмешливо говорит:
- Я слышала.
- Наташа, я замужем, - настаиваю я, и тут же понимаю, что это звучит глупо, но я все-таки продолжаю, - Мы… женаты семь лет, и я счастлива в браке.
И это звучит еще более глупо.
Но что я еще могу сказать?! Ну, если только что я старше ее на пятнадцать лет. И скоро стану бабушкой.
Мой всегда такой безупречный кабинет, в котором всегда царит идеальный порядок, и ни одна бумажка не валяется просто так, а всегда лежит на своем месте, и в котором стулья стоят стройной шеренгой, а стол для заседаний девственно чист и стерильно пуст; мой кабинет, в котором никогда не бывает пыли, но который ею тем не менее пахнет, а еще пахнет и просто пыльной бумагой, а попросту - скучной конторой, а уж никак не сладкими абрикосами, мой кабинет окончательно лишен невинности.
И все эти цветы - полузасохшие маргаритки и васильки, подвядшие ромашки, навсегда заснувшая сирень, почерневшие розы, которые повсюду и которые просто валяются на моем столе, на столе для совещаний и на подоконнике, а не стоят в вазах, потому что в вазу поставить их некому, а уборщица, что удивительно, не считает их мусором; и эти разбросанные вперемежку стихи, тонкие, красивые и даже не двусмысленные, а более чем откровенные; и письма, что удивительно - деловые, потому что Наташа над ними трудится непосредственно в моем кабинете, потому что Ленка ее "совсем задолбала", - но всегда забывает убирать за собой свои черновики, и они валяются в том числе и на полу; и фотографии, на которых изображены красивые стильные женщины (иногда почти голые), и сама Наташа с ее серьгой и лысой головой (она опять побрилась) - все это очень романтично, и красиво, и бесконечно волнует, и пахнет чем угодно, но только не пыльной скучной конторой.
Но как-то это все очень… не невинно, что ли…
И это тревожит.
И тревожит вовсе не потому, что я не понимаю, что происходит. Не понимаю, что она делает и чего добивается.
Нет, я как раз все понимаю. Очень хорошо понимаю.
Она меня развращает.
Ну, это она так думает.
А я?
Я…
Я стараюсь всего этого не замечать, хоть и дается мне это с великим трудом. Я веду деловые разговоры по телефону, просматриваю какие-то бумаги, выуживая их из груды Наташиных черновиков, стихов и фотографий, подписываю счета, сдувая с них осколки засохших лепестков, и стараюсь не смотреть на Наташу, и не замечать ни этих ее цветов, ни фотографий, ничего.
Словно мой кабинет по-прежнему пуст, чист и невинен.
Мне ничего этого не нужно. И я знаю, что мне этого не нужно. И когда я говорю, что мне этого не нужно, я говорю правду. Потому что все, что мне нужно, у меня есть. Только она об этом не знает. А я не знаю, как мне об этом сказать.
А сказать надо.
- Но ты же… ты же… Я не могла ошибиться! - кричит Наташа.
Я уже не помню, когда позволила ей говорить мне "ты".
И еще я понимаю, что Ленке за дверью отлично слышен этот крик. Но сейчас это совсем не важно.
- Это другое, Наташа, совсем другое. Не то, что ты подумала. Не совсем то, - говорю я терпеливо и понимаю, что тоже говорю ей "ты".
И это совсем уж зря.
- Я хочу познакомиться с твоим мужем, - говорит Наташа.
- Зачем? - спрашиваю я.
Она лежит в кресле, привычно водрузив ноги на край моего стола, и смотрит на меня с вызовом и насмешкой.
- Познакомиться.
И тут же сокрушенно качает головой и бормочет себе под нос:
- Просто приступ тупости какой-то…
Что-то мне это напоминает… И я даже точно знаю, что именно И если бы я могла, то повеселилась бы от души. Но мне сейчас не до веселья.
- Понимаю, что познакомиться, - говорю я, - Только зачем нужно знакомиться?
- Ну, как зачем? Посмотреть хочу. Кого это ты так любишь…
- Ты уверена, что действительно этого хочешь? - спрашиваю я как можно мягче.
- Уверена. Ох, как уверена, - отвечает она насмешливо.
Я верю ей. Она действительно уверена. И в первую очередь, в себе. Но я-то в себе не так уверена.
Я смотрю на нее, на ее бледное красивое лицо, на ее тонко очерченные губы, которые нервно подрагивают в насмешке, и понимаю, что она вполне может позволить себе быть такой уверенной в себе. Если бы у меня было такое лицо и такая безупречная линия груди, я бы тоже ходила без бюстгальтера и была в себе уверена.
Но я в себе не так уверена, как она. И еще я совсем не уверена в том, в чем так уверена она. Поэтому я продолжаю все так же мягко и настойчиво:
- А ты уверена, что тебе понравится то, что ты увидишь?
Она лежит в кресле, привычно так положив ноги на мой стол, что мне на самом деле жутко нравится, потому что я тоже люблю сидеть вот так вот - положив ноги на стол, только не делаю так никогда. Почему? Да потому что не смею. Мне ведь сорок пять лет, если кто еще помнит об этом. Моему сыну двадцать пять лет, и я без пяти минут бабушка.
А Наташа смеет. Она смеет брить голову налысо, носить серьгу в ухе и очки с розовыми стеклами, и сидеть, положив ноги на стол. Она смеет захламлять мой кабинет цветами и неприличными фотографиями, заглядывать в вырез моей блузки и не прячась разглядывать мои колени, она смеет пахнуть абрикосами и вслух признаваться в том, что она лесбиянка. После чего все женщины в радиусе километра начинают медленно сходить с ума - от нереализованного желания ей отдаться, а контора стремительно превращается в бордель.
А она? Она лежит в кресле напротив моего стола, и ее рука снова поднята вверх, а вторая свисает с подлокотника, и она смотрит на меня задумчиво, с легкой полуулыбкой, не насмешливой, нет, а какой-то сожалеющей, словно бы она в чем-то очень и очень мне сочувствует.
- Я уверена, что мне не понравится то, что я увижу, - говорит Наташа.
И ее губы нервно подрагивают. И от нее сладко пахнет абрикосами. И я слышу этот запах, хоть она и не стоит рядом, а сидит в кресле напротив.
Я вздыхаю устало и говорю:
- Жизнь, знаешь ли, много богаче нашего представления о ней.
И отворачиваюсь.
- Ты такая мягкая, - тихо говорит Наташа, - с тобой так спокойно…
"Ну, я бы не сказала", - думаю я. А потом, откуда это она взяла, что я мягкая?! Я старая сорокапятилетняя тетка, без пяти минут бабушка, и вовсе я не мягкая, а очень даже строгая, и даже стервозная, и в компании меня, между прочим, все боятся!
Но ей говорю совсем другое:
- Я на двадцать лет старше тебя. Я тебе в матери гожусь…
- Не на двадцать, а на пятнадцать. И в матери мне ты точно не годишься, - смеется Наташа, и повторяет на всякий случай - а вдруг у меня снова приступ тупости, - Ой, как не годишься…
Она лежит напротив меня и нюхает веточку засохшего дикого абрикоса. Маленькая коричневая веточка, с тремя засохшими оранжевыми ягодинами. Она подносит ее к лицу, чтобы понюхать, но мне кажется, что она просто трогает губами эти шершавые сморщенные ягоды.
- Странно, - говорит Наташа, - Так странно… Они засохли, а запах остался… Я все вдыхаю, вдыхаю, а насытится не могу…
А потом протягивает веточку мне и предлагает так легко и невинно:
- Понюхай, как чудно пахнет…
Нет, я так больше не могу! Что ж она изводит меня так! Или это я сама себя извожу?
Я строго смотрю на нее поверх очков, во всяком случае, я очень надеюсь, что все-таки строго, но сказать мне нечего.
И я снова утыкаюсь в свои бумаги. Господи, что хоть в них написано-то, а? Хоть кто-нибудь может мне сказать?!
Все, игры закончились.
- Кого?! Кого ты хочешь обмануть? - кричит в отчаянии Наташа.
Она уже не лежит, по обыкновению, в кресле. А нависает надо мной - огромной тяжелой глыбой, которая если упадет или хотя бы коснется, то непременно раздавит. Она - мой приговор, мое клеймо. Она то, о чем я знаю, но не хочу знать, и не хочу об этом говорить. Никогда. Никому. И в первую очередь - себе.
И я сижу, обхватив голову руками и спрятав лицо. Я не хочу на нее смотреть. И я не хочу ее слышать, потому что мне не нравится то, что она произносит. Но не слышать то, что она произносит, невозможно. Потому что она кричит.
- Кого ты хочешь обмануть своим гетеросексуальным лицом?! - кричит в отчаянии Наташа. - Кого?!!
Кого? Да всех! Всех, кто вокруг, я хочу обмануть своим гетеросексуальным лицом.
…Господи, ну и выраженьице! Теперь я хотя бы буду знать, какое у меня лицо. Оказывается, гетеросексуальное.
Все. Игры закончились.
- Ну, мать, ты… вообще…
Яшина больше ничего не может сказать. По-моему, она потеряла дар речи…
"Ну, мать, ты вообще" - это ее единственная реакция на мою исступленную исповедь.
Она повторяет:
- Ну, мать… да… ты это… того… ты, вообще…
И снова замолкает надолго.
Видимо, пытается осмыслить все то, в чем я ей только что исступленно исповедовалась.
Но Яшина не может быть долго в шоке.
Поэтому она закуривает и спрашивает озабоченно:
- А ты сказала, что ты… хм… замужем?
- Господи, Яшина, да ты ли это? - кричу я. - Кого это может остановить!
И Яшина снова замолкает.
Но и молчать она долго не может. Поэтому снова спрашивает:
- А… там… - Яшина кивает в сторону комнаты, - знают?
- Да нет, конечно! Я ж еще в своем уме!
Или она думает, что я вообще свихнулась? Окончательно, так сказать?
И мы снова замолкаем.
Но Яшина не может долго молчать. И снова спрашивает, только теперь уже не озабоченно, а равнодушно, как будто и не интересует ее вовсе то, о чем она меня спрашивает:
- Она тебе нравится?
И по этому исключительно равнодушному тону я понимаю, что у меня проблемы. Если уж она так равнодушно об этом спрашивает.
- Нет, - честно говорю я, - Не она. Мне нравится то, что я еще могу кому-то нравиться.
И Яшина кивает головой.
Хотя на самом деле я вру. Мне она нравится. Очень нравится. И как, в самом деле, мне может не нравится молодая красивая женщина, которая к тому же еще и увлечена мною?
Но я честно говорю Яшиной:
- Нет, не нравится.
Но, видимо, моя честность Яшину не обманула, потому что теперь уже она спрашивает с откровенной ухмылкой.
- А что она-то говорит? - спрашивает с ухмылкой Яшина.
Мне плевать на ее ухмылку. Хочет ухмыляться, пусть ухмыляется. Мне сейчас не до того.
- Говорит, что у меня гетеросексуальное лицо… - отвечаю я мрачно.
- Какое?!!
- Гетеросексуальное.
- А как это? - таращится Яшина.
Я начинаю злиться.
- В конце концов, это твоя племянница, а не моя. Вот и спроси у нее!..
- Ну, она ж не мне сказала… Это ведь у тебя гетеросексуальное лицо, а не у меня… Чего ж я-то спрашивать буду?
- А хрена спрашиваешь тогда? - ору я, вконец обозлившись.
Яшина уже совсем не в шоке. И она совсем не задумчива. Ей уже весело. Она развлекается.
И я даже знаю, почему именно она развлекается.
Но мне все-таки кажется, что веселого во всем этом мало.
- А она еще что-нибудь говорит? - снова спрашивает Яшина.
В конце концов, я сама ее позвала. В конце концов, это я хотела ей все рассказать, так что ж теперь злится-то, что она задает все новые и новые вопросы?
И я отвечаю с тихой яростью:
- Она предлагает попробовать.
- Что она предлагает?! - переспрашивает Яшина. Не смотря на то, что она все прекрасно слышала. Я ведь достаточно громко говорю, а глухотой она не страдает.
- Попробовать… - покорно повторяю я.
И после того, как я произнесла это слово второй раз, Яшина загоготала. Не засмеялась, нет, не захохотала и даже не заржала. А именно загоготала.
На самом деле, мне тоже смешно. Ну, не так, как Яшиной, но улыбки сдержать я не могу.
И поэтому я добавляю с улыбкой:
- Говорит: уверена, что мне понравится.
Отсмеявшись, Яшина вытирает слезы и говорит задумчиво и грустно:
- Она увлечена…
И я соглашаюсь с Яшиной. Потому что я знаю, что Яшина права: она увлечена. Пока, слава Богу, только увлечена.
А Яшина смотрит на меня грустно и задумчиво и говорит:
- Слушай, Сазониха, оставь девочку в покое, а? Ты ж большая уже. Понимать должна.
Я понимаю.
Но разве я не могу быть тоже увлечена? Не смотря на то, что я замужем, мне сорок пять лет, и я без пяти минут бабушка.
Я ведь всего лишь женщина, если кто еще помнит об этом.
Все, я больше не могу. Так я больше не могу.
И я звоню Яшиной. И ору в трубку:
- Яшина! Скажи ей, пусть приезжает! Только сейчас же, слышишь? Сейчас же! Немедленно! Пока я не передумала.
Она входит и пока еще ничего не видит. Только меня. И в руке у нее ветка белой сирени, которую она неизвестно откуда взяла. В сентябре-то месяце…
И у нее нервно подрагивают губы, и она готова уже улыбнуться, но не успевает. Потому что она, наконец, видит моего мужа.
И у моего мужа растерянный и глупый вид. И еще - испуг в глазах.
И я понимаю, что первый, и единственный, раз видела такое выражение на лице моего мужа, когда семь лет назад он предлагал мне выйти за него замуж.
И самое ужасное, что Наташа тоже видит это глупое и растерянное выражение лица моего мужа.
И я вдруг понимаю, что вот теперь я точно, совершенно точно - доигралась.
Я понимаю, что ее приход к нам в дом - это ошибка, глупая и грубая. И, наверное, непростительная. Потому что я просто хотела показать ей своего мужа, чтобы она поняла, что ничего невозможно. Увы, ничего.
Я хотела ей показать то, о чем не могла и не могу говорить вслух. Хотя и понимаю, что это чудовищная глупость.
Ну, это я так думаю…
И пока я стою и так думаю, и боюсь, и причитаю про себя, они обе начинают смеяться. Сначала одна, а потом другая.
И Наташа сквозь смех говорит:
- А я-то надеялась тебя совратить…
А моя Наташа строго смотрит на меня и спрашивает недоуменно:
- Ты почему ей сразу ничего не сказала?
Растерянный взгляд исчез без следа, и теперь моя дражайшая половина привычно собрана и категорична.
- Наташа… - говорю я. Потому что не могу отказать себе в удовольствии произнести ее имя. Хотя я и знаю, что она терпеть не может, когда я так ее называю.
Но сегодня мне и так попадет, так что уж до кучи. И я повторяю:
- Наташа…
И я вижу, как нервно дергаются губы у моей Наташи, и она приходит в недоумение от моей дерзости. Она поднимает руку и упирается ею о дверной косяк, и черная трикотажная футболка, которая обычно висит на ней мешком, теперь обтягивает ее грудь, подчеркивая совершенно безупречную линию этой груди и еще - демонстрируя полное отсутствие бюстгальтера.
- О чем? - спрашиваю я.
- Опять приступ бестолковости? Повторяю: почему ты ей сразу не сказала?
Почему?
Да, потому что я знаю, что говорить - нельзя.
И я усвоила это "нельзя". Очень хорошо усвоила.
Потому что тогда, семь лет назад, когда я уходила от своего предыдущего мужа, абсолютно нормального и здорового сорокалетнего мужчины, не страдающего никакой сексуальной патологией, уходила к другому мужу, нынешнему, - абсолютно ненормальному, потому что этот муж - женщина, мне все популярно и доходчиво объяснили. И что такое плохо. И что такое нельзя.
И я впитала в себя это "нельзя", я выучила его наизусть, зазубрила как "Отче наш", я врастила его в себя и проросла в него. Нельзя - это нельзя. Никогда нельзя. Никому нельзя. Ни при каких условиях и ни при каких обстоятельствах, даже если доверяешь, даже если веришь, то все равно нельзя.
Нельзя - говорить. Потому что говорить - значит терять. Все - дом, друзей, работу, детей, отца и мать, родственников и знакомых. Вообще свою жизнь. Всю свою прежнюю жизнь.
Но ей этого не объяснишь. Потому что она - говорит. И не боится терять. Или боится?
Она смелая. Отчаянно смелая. Это смелость юности. Хотя тридцать лет вряд ли можно назвать юностью…
Может быть, просто что-то изменилось вокруг? А я так и не заметила…
- Ну, да, - смеется моя Наташа, - Говорить нельзя. А делать можно? Ох, уж эти мне женщины…
- Знаешь, я ей завидую, - говорит мне моя Наташа, кивая в сторону второй Наташи, которую отныне, то есть с сегодняшнего дня, и даже с сегодняшнего вечера будут звать Наташей маленькой, - я бы тоже хотела так ходить все время. Лысой, в мужских ботинках и мужских брюках.
И в ее голосе слышна легкая грусть.
- Не переживай, родная, это не главное. Мне, например, тоже нравятся розовые очки и татуировки. На всех частях тела. Но я же терплю, - утешаю я, как могу, своего в конец расстроившегося мужа, с которым прожила семь счастливых лет, хоть и с растерянным взглядом и глупым выражением лица, - И потом тебе очень идут и женские брюки, и высокие каблуки.
- Но люблю-то я мужские, - со вздохом произносит Наташа, и ее губы снова нервно подрагивают.
- А я надеялась, что все-таки меня, - не без кокетства говорю я, и получаю долгожданный шлепок по моему, увы, уже не маленькому заду.
И в следующую секунду Наташа маленькая слегка подается в мою сторону, и я получаю второй шлепок. По тому же самому месту. Причем не менее смачный, чем первый.
Я смотрю на нее, вытаращив глаза. А она насмешливо улыбается, и ее губы нервно дергаются, и она говорит своим необычайно приятным голосом, который так мне нравится, только обращается не ко мне, а к моей Наташе:
- Я месяц боролась с искушением…
Думаю, это она так извиняется.
И обе Наташи смотрят на меня и насмешливо улыбаются. И у обеих нервно подрагивают губы, потому что они сдерживают смех. И вид при всем при этом у обеих чрезвычайно довольный. Потому что у меня растерянный взгляд и глупое выражение лица. Абсолютно гетеросексуального, заметьте.
2001, декабрь(с) Снег и Туман
-
-
26.10.2004 в 09:23-
-
29.10.2004 в 01:56